Когда две разведки встречаются на «нейтралке»...

От автора: «Тот, о ком я хочу рассказать, не закрывал грудью амбразуру, не выходил один на один в открытом бою с танком, не пробирался в немецкие штабы, не добывал из вражеских сейфов стратегических планов. Он просто воевал, как воевали миллионы.»
И останься жив, он и сегодня не требовал бы к себе особого внимания, как не требовал его на фронте. Разве только в старости прикреплял бы 9 Мая к выходному костюму пурпурную звездочку и три-четыре медали.
Но его нет в живых.
Имя его Яков Булатов.
Его знал весь полк, и весь полк звал его Заюшкой. Эта кличка появилась то ли потому, что у него выпирали два вставных передних зуба при его скуластом круглом лице, то ли потому, что однажды принес он в землянку раненого зайчонка, заботливо перебинтовал его и чуть не побил повара, когда тот хотел сварить из него суп. В свободное время Яков часами играл с зайчонком, называя его ласково не «зайчик», не «заинька», а «заюшка». Я догадываюсь, что он, наверное, очень любил детей и все свое чувство изливал на этого зверюшку. Словом, так или иначе, но кличка приросла к нему, он откликался на нее, как на собственное имя.
Был он веселым, никогда не унывающим. Не помню, чтобы он когда-либо жаловался на что-то.
Не раз брали мы вместе «языка», лазили в ближайший вражеский тыл. С Яшкой Заюшкой охотно ходили ребята в «паре» или «тройке». С ним, по себе знаю, почему-то чувствовали себя увереннее и даже безопаснее, хотя он не был богатырем. Небольшого роста, очень коренастый, плотный. Но что-то могучее угадывалось в нем. Мы подсознательно чувствовали это и тянулись к нему. Да и просто знал каждый, что это надежный парень, может, чуточку смелее других. А в остальном он был такой же, как и все. Над ним так же, как над всеми, подшучивали, так же «разыгрывали», как и остальных: народ у нас подобрался веселый, каждый третий — мастак на розыгрыши.
В конце декабря сорок третьего года наша дивизия участвовала в боях за Житомир. Но в город мы не входили, преследовали отступающего врага через пригород, обойдя Житомир стороной. Преследовали долго. Из-за распутицы войска растянулись. В это время в полках были созданы взводы конной разведки, в задачу которых входило висеть на плечах неприятеля. Но даже верхом мы не всегда успевали за бежавшими фрицами.
В одно из сел за Житомиром мы въехали глубокой ночью. Проехали до половины села — противника нет. Кони вконец измотаны, мы тоже. Решили заночевать. Завернули в ближайший двор. Жителей — ни души. Поставили лошадей в пригон, отпустили подпруги, хотя очень хотелось дать коням полный отдых, снять седла. Засыпали овса. Сами повалились в избе.
Как ни хотелось спать, все-таки забота о лошадях у Булатова, унаследованная от многих поколений предков, была сильнее. Часа через два он вышел в пригон посмотреть. Сейчас я поражаюсь той ребяческой беспечности нашей: ложась спать, мы не выставили даже караул, не говоря уж о том, что не обследовали село до конца, хотя бы главную улицу. И вот Булатов вдруг вбегает в избу и громким шепотом кричит:
— Немцы!..
Как ни были мы измучены бессонными ночами, вскочили все мигом.
— Где?
— За этим двором лопочут… рядом который…
Выскочили. Замерли, прислушиваясь. Точно, лопочут. Перелезли через плетень в соседний двор, стали подбираться ближе. Оказывается, за соседним двором, в переулке стоит танк, вокруг него ничего не подозревающие гитлеровцы. Осмотрелись — нет ли еще где поблизости — и потом уж отвели душу: на полные диски резанули в упор!
Спасся только тот, что сидел в танке, Булатов после вытащил его за шиворот.
Досыпать в эту ночь не пришлось. Выяснилось, что другой конец села, куда мы не проехали, кишмя кишел оккупантами. Заливистая автоматная трескотня да несколько гранат, брошенных нами, довершили панику — фрицы, беспорядочно отстреливаясь, бежали.
Так вшестером мы заняли село, захватили совершенно исправный «тигр» и взяли в плен огненно-рыжего ефрейтора. Булатов потом смеялся:
— Так будем воевать, коней не надо — на танках ездить будем…
На нашем участке фронта противник отступал до Любара. Мы с ходу выбили его из маленького живописного городка, но дальше продвинуться уже не могли — тылы дивизии растянулись, батальоны устали от многочисленных наступательных боев и длительных переходов: мы прешли без отдыха через всю Житомирскую область по бездорожью.
Гитлеровцы закрепились на околице Карани — небольшой деревушки за Любаром, наш полк стал окапываться за городом. У пехоты наступила передышка, для нас же, разведчиков, — самая горячая пора: командованию срочно требовались сведения о перегруппировке противника, о его обороне, а это значит — нужны «языки», причем с разных участков и по возможности «свежие», хотя бы по одному в неделю. И мы не вылазили с нейтральной полосы — днем наблюдали за траншеями противника, наносили на карты его огневые точки, а ночью ходили за «языком».
На всю жизнь запомнилась одна из наших вылазок тех дней. Она, эта вылазка, чуть не стоила мне жизни.
Освоившись с вражеской обороной и проделав в минных полях несколько проходов, мы стали систематически наведываться в траншеи к фрицам. Обычно приходили под утро, когда сон особенно крепок. Снимали часового и тем же проходом в минном поле возвращались домой. Чтобы часовой — не дай бог — не крикнул и вообще чтобы действовать наверняка, его слегка оглушали по голове автоматом. Так планировалось и в ту ночь. Оглушить часового ударом (а ППШ с круглым диском — «дубина» увесистая; если переусердствовать, можно череп проломить) выпало мне. Когда спрыгнули в траншею, я первым пошел навстречу часовому. Траншеи фрицы вырыли добросовестно, в полный рост (собрались зимовать на этом рубеже). Следом за мной шли остальные трое, Яша Булатов, кажется, был непосредственно у меня за спиной, страховал меня.
Часового мы услышали по хрусту сапог на снегу. Перед поворотом траншеи я замер с поднятым на правое плечо автоматом, стволом вверх. Напряженными были секунды. когда часовой приближался к нам. Каждый его шаг, как удар, отдавался в мозгу. От меня в эти секунды зависела вся операция. Причем не только сведения, которые мог дать «язык», но и жизнь всех нас четверых. И я какую-то долю секунды не выдержал, не рассчитал по хрусту шагов за зигзагом траншеи расстояние до часового. На эту самую долю секунды выскочил из-за поворота раньше. А может, фриц достался на мою долю очень уж верткий. Так или иначе, но я промахнулся, по инерции проскочил мимо. Страшный удар по голове, круги перед глазами…
Позднее ребята мне рассказывали, что часовой успел закричать, хотя и это не спасло его.
От самых неприятельских траншей до седловины на середине нейтральной полосы (а полоса была широченная, не меньше полутора километров) нес меня, оглушенного, Яков Булатов…
Помню второй случай, когда я в тройке с Булатовым и еще одним парнем ходил на «охоту» за пулеметчиком. Это было на том же участке обороны. В течение нескольких ночей нам удалось выследить замаскированное на взгорке пулеметное гнездо, метров на полсотни выдвинувшееся вперед вражеских траншей. Днем пулемет молчал. А ночами методически простреливал лощину в тылу нашей передовой. По этой лощине ночью подвозили батальону боеприпасы и кухню.
В одну из ночей мы подползли близко к пулемету, пролежали чуть ли не до рассвета, наблюдая. Мы выяснили, что пулемет закреплен в ячейке намертво. А от спускового крючка в блиндаж — за полсотни метров — протянут шнур. Таким образом, пулеметчик сидел в тепле, время от времени натягивая шнур, и пулемет делал короткую очередь по пристрелянному сектору. Три раза за ночь пулеметчик приходил в ячейку заряжать новую ленту — это тоже мы выяснили. Причем проходил всякий раз настолько близко, что нас так и подмывало взять его. Особенно большой соблазн был, когда он заряжал пулемет, непрестанно оглядываясь по сторонам. Но брать было нельзя. Каждый из нас усвоил заповедь номер один: где кончается выдержка, там уже нет разведчика! Взятие «языка» тщательно готовится многими людьми, хотя берут его непосредственно двое-трое. Поэтому-то рисковать операцией нельзя, поэтому-то мы и пропускали мимо себя пулеметчика, не тронув его, — надо было выяснить, не вдвоем ли они, не охраняет ли его кто из блиндажа. Только на вторую ночь мы взяли этого пулеметчика.
Взяли просто и без шума. Булатов сел в окопчик к пулемету, а мы замаскировались неподалеку. Не дожидаясь, когда кончится лента, Булатов завязал шнур за колышек, на котором был укреплен пулемет. И фриц, бурча что-то под нос, явился. Он привычно спрыгнул в окопчик, мы — на него. И не успел он опомниться, как Булатов засунул ему кляп в рот.
Сначала он полз с нами через минное поле, потом, когда спустились в седловину, побежал бегом — они, эти «языки», как правило, всегда были послушны…
Я не помню, сколько раз еще ходил с Булатовым. Запомнил только его последнюю вылазку.
Перед этой последней вылазкой Яков вдруг изменился — перестал улыбаться, сторонился ребят, стал задумчивым, совершенно не походил на самого себя. На вопросы ребят, что с ним стряслось, отмалчивался. Наконец его все-таки вынудили ответить.
Он протянул нам письмо от жены. Письмо было написано малограмотными каракулями. Там было всего несколько строк. Но это письмо показалось мне тогда чудовищным. Она писала, что не хочет дожидаться его с фронта, что жизнь уходит, а она молода и поэтому вышла замуж… Я не знаю ее имени, не знаю, прочтет ли она это, я не хочу ее упрекать в чем-либо — она, может, уже сотню раз раскаялась, ибо жизнь, я уверен, по-своему жестоко наказывает за такое, — хочется только одно сказать: он любил эту женщину до самого последнего своего дня, несмотря ни на что. Мы-то это видели.
А последний его день был таким. В тот раз мы наткнулись на нейтральной полосе на неприятельскую разведку, шедшую к нашему переднему краю. Шли мы на «громкое» дело — нужно было с боем взять блиндаж, шли чуть ли не всем взводом — человек восемнадцать. Гитлеровцев, встретившихся нам, оказалось раза в три больше. Но мы имели преимущество: находились ближе к своему переднему краю — как говорят, дома и стены помогают. И еще — мы могли укрыться за выступами камней. Это было и нашим преимуществом и в то же время оказалось нашей бедой. Камни выступали на небольшой площади, поэтому, укрывшись за ними, мы тоже сгрудились. А в таком случае попадание даже одной мины могло наделать много бед. Так оно и произошло.
Редкими и страшными бывают такие совпадения, когда две разведки встречаются на «нейтралке», — у меня, например, за два с половиной года это единственный случай. Бой был стремительным и жестоким. За несколько минут мы опорожнили по пять круглых дисков и побросали по десятку гранат. Фрицы, застигнутые на чистом месте, полегли чуть ли не наполовину. Но и нас они потрепали изрядно. Не одна, а несколько мин из их ротного миномета попали прямо в середину нашей группы. Булатов лежал рядом со мной. Я — выше, стрелял из-за каменного выступа, а он на уровне моих коленей. Он стрелял, положив автомат в расщелину камней. Одна из мин разорвалась прямо перед ним.
Когда враг побежал, мы осветили место боя, выпустили вдогонку по длинной автоматной очереди и стали выяснять, кто из наших жив, кто ранен. Раненых оказалось больше половины. Тяжелее всех Булатов. Он тряс головой и пытался приподняться на руках. Я чувствовал в своем правом валенке тепло — значит, кровь, видимо, одной миной нас ранило. Ребята помогли Булатову подняться, подхватили его под мышки, и все мы — кто как мог — побрели назад. Раны зажимали, как могли, затыкали разорванными индивидуальными пакетами — было не до перевязок, обмотали наспех бинтом только голову Булатова.
Вдвоем с кем-то из раненных тоже в ногу мы брели последними, держали наготове автоматы и то и дело оглядывались — не вздумают ли гитлеровцы вернуться. Но им было, должно, не до этого.
При вспышках ракет я видел, с каким трудом Булатов переставлял ноги, повиснув на руках товарищей.
Метров триста-четыреста надо было пройти до нашего переднего края. Несколько раз ребята пытались нести Булатова, но он отказывался и шел сам. Когда подошли к траншеям, Яков сказал еле слышно:
— Все…
Упал и умер.
Похоронили мы Якова на кладбище в центре Любара. Поставили пирамидку из артиллерийских ящиков, звезду сверху. Написали, что здесь лежит разведчик Яков Булатов. Может, до сих пор сохранилась эта пирамидка, может, любарские пионеры заботливо ухаживают за ней, по весне кладут на могилу первые цветы.
Георгий Васильевич Егоров, «Книга о разведчиках», 1973