Ложь об отставании советской науки

Критики СССР, затрагивая тему советской науки, обычно начинают говорить о Лысенко, вспоминают, что генетику и кибернетику именовали «продажными девками капитализма», и заканчивают тем, что советская наука безнадежно отставала от американской.

Одним словом, служила еще одним доказательством тупика, в который двигался СССР. Увы, широко распространенное в нынешней публицистике представление о непоправимой архаичности советской науки — не что иное, как набор мифов. Генетика и кибернетика уже в 1960-е годы пользовались официальным признанием, и даже вездесущая марксистская идеология не могла серьезно вмешиваться в область точных и естественных наук: физики, в предисловиях своих монографий цитируя ленинское «Электрон так же неисчерпаем, как и атом», в основных главах прекрасно обходились без каких-либо догм. Финансирование советской науки было щедрым, отдача от нее — значимой. В 60-70-е годы каждый четвертый ученый мира был советским гражданином. А к 1980-м годам советская наука превратилась в передовую, по целому ряду областей лучшую в мире. И даже те области, где мы действительно отставали, не говорят о безнадежном положении — не случись развала СССР, ситуацию можно было быстро исправить путем управленческих реформ.Мы решили развенчать три мифа об отставании важнейших отраслей советской науки: изучение ошибок прошлого позволит не повторить их снова.

Распад атома? Нет, распад страны

Нынешние публицисты, пишущие о советской атомной промышленности, обычно сосредоточиваются на теме Чернобыля. Случившаяся в ночь на 26 апреля 1986 года катастрофа на Чернобыльской АЭС и впрямь открыла целую новую эпоху в отношении к мирному атому — в конце восьмидесятых журналисты и общественные деятели восклицали: так жить нельзя, атомная энергетика в тупике, расположенные вблизи АЭС города уже не могут спать спокойно! Но в тупике была не атомная энергетика. В ситуации вокруг Чернобыля прискорбнее всего была политика замалчивания проблемы — от населения скрывали масштабы катастрофы. О кризисе в советской атомной энергетике Чернобыль говорил не больше, чем авария на АЭС Три-Майл-Айленд — о кризисе в американской. Когда в 1979 году на расположенной в штате Пенсильвания АЭС произошел выброс радиоактивных газов, об инциденте писали все газеты мира, называя его крупнейшей ядерной катастрофой, ставящей вопрос о дальнейшем использовании атомных станций. Лишь по чистой случайности удалось избежать масштабного выброса радионуклидов, который оказался бы куда опаснее. И США, и СССР извлекли уроки из своих катастроф, ужесточив правила постройки и эксплуатации станций — в частности, прекратив наращивать мощности новых АЭС.
Авария на японской АЭС «Фукусима-1», случившаяся в 2010 году, показала, что подобные инциденты могут случиться не только в «империи зла», но и в стране, которую советским людям преподносили как наиболее передовую в техническом отношении. И это четверть века спустя после Чернобыльской катастрофы, когда атомная энергетика продвинулась далеко вперед! При том, что администрация «Фукусимы-1» располагала куда более современной системой датчиков, позволяющих следить за работой реакторов, в докладе, подготовленном аналитиками швейцарского инвестбанка UBS по поводу катастрофы, констатировалось: «На «Фукусиме» четыре реактора вышли из-под контроля еще за несколько недель до катастрофы… Мы считаем, что этот инцидент – самый серьезный повод сомневаться в надежности атомной энергетики». К слову, в Японии это была не первая авария на АЭС: еще в 1995 году на экспериментальном реакторе «Мондзю» случился крупный пожар, парализовавший его работу на целых 14 лет.
Для сравнения — катастрофы в старейшей на планете советской атомной энергетике ограничивались упомянутым Чернобылем. Катастрофа на четвертом энергоблоке Чернобыльской АЭС была вызвана грубым нарушением правил эксплуатации — т.е., человеческим фактором, а не дефектами конструкции. Можно ли обвинять конструктора гранаты в смерти неумелого солдата, устроившего самоподрыв? С самого начала советские атомные станции отличались именно надежностью. Например, Обнинская АЭС, заработавшая 27 июня 1954 года (таким образом, опередив первую британскую атомную станцию на 2 года, а американскую — на 3), была спроектирована и построена настолько хорошо, что вместо запланированных 30 лет она прослужила 48 лет. За все это время на Обнинской станции не было зафиксировано ни одной аварии.
До Чернобыля, по вполне понятным причинам посеявшего в сердцах граждан СССР предубеждение против атомной энергетики, эта отрасль развивалась быстрыми темпами. Еще в конце 60-е годов в СССР планировалось радикально увеличить вклад атомной отрасли в энергетику. Всего, начиная с 1954 года и до развала СССР, было построено 18 станций. Большая часть из них работает до сих пор. Еще 10 станций, которые начали сооружать в советский период, остались недостроенными из-за экономических проблем и распада Союза. При этом отрасль постоянно модернизировалась — например, планировалось повысить число реакторов на быстрых нейтронах. Эти реакторы отличались экономичностью и безопасностью.
Всем планам пришел конец в 1991 году. Сколько новых атомных станций было построено и введено в эксплуатацию в девяностые? Ни одной. И слава Богу: стремительно варваризирующееся, погрязшее в коррупции государство едва ли смогло бы обеспечить безопасность постройки. Первая новая станция была сооружена лишь в 2001 году. В новой России на строительство новых АЭС не было ни времени, ни желания — упадок отрасли прикрывался популистской демагогией: не допустим нового Чернобыля! В отличие от России, лишь недавно задумавшейся о возрождении атомной отрасли, другие державы времени не теряли. Уже к началу нового тысячелетия США выбились в мировые лидеры по числу и суммарной мощности эксплуатируемых энергоблоков АЭС США: сейчас 99 американских энергоблока производят 797 тераватт-часов электроэнергии — почти 20% всего электричества, получаемого в США. В Евросоюзе вклад АЭС в энергетику еще заметнее: они дают примерно 30% всего электричества. Российская атомная отрасль живет в основном советским заделом: большинство ныне работающих российских реакторов (16% от всех реакторов мира) были построены еще в СССР.
Сейчас о мировом лидерстве в отрасли можно уже и не мечтать. Свою роль сыграл и развал СССР — большая часть залежей урана оказалась в республиках. Впрочем, это затруднение как раз можно было бы обойти с помощью повышения числа реакторов на быстрых нейтронах, чьим продуктом деятельности является плутоний, который можно использовать в качестве топлива повторно. Коррупция и неэффективность управления атомной отраслью играют, увы, куда более фатальную роль.

Сломанные крылья

Всякий, увлекавшийся в перестроечном детстве космонавтикой, помнит, как в конце восьмидесятых газеты вдруг принялись расписывать преимущества американских космических кораблей «шаттл» перед советскими «Союзами». Выводы казались вполне обоснованными: советские «жестянки» одноразовые — большая часть полезного груза остается на орбите или сгорает при падении, а вот шаттлы, этакие космические самолеты, возвращаются полностью. Нет никаких сомнений, что возить экипаж и грузы на орбиту будут именно «челноки».
С тех пор советские люди как-то поверили, что несмотря на первоначальные успехи со спутником и Гагариным, наша космонавтика безнадежно ущербна. Конечно, Советское правительство в лице маршала Устинова все-таки спохватилось и дало добро на проектирование собственной космической системы многоразового использования, но куда «Бурану», запуск которого состоялся лишь в 1988 году, было поспеть за проворными шаттлами, летавшими уже с начала восьмидесятых!
Когда уже в наше время вспоминаешь все эти газетные статьи, хочется воскликнуть словами героя рассказа Аверченко, во взрослом возрасте поразившегося своему детскому разочарованию: «И чего мы плакали? Что хоронили?». Еще в те же восьмидесятые американские конструкторы признавали, что широко распиаренные шаттлы не смогут играть роль основного средства доставки в космос. Будущее показало, что все гораздо хуже, чем кажется. Из 5 построенных шаттлов два погибли в катастрофах — в 1986-м и 2003 годах. При этом в обоих случаях погибал весь экипаж —каждый раз семь человек. Через 20 лет после распада СССР, в 2011 году, программа была свернута как опасная и морально устаревшая. Шаттлы оказались тупиковой ветвью эволюции космонавтики.
А что же «Союзы»? А «Союзы» до сих пор исправно служат в космосе, доставляя на МКС, в том числе и американских астронавтов. Корабли, чья разработка с самого начала могла напугать даже не слишком суеверного человека (четыре неудачных запуска, последний из которых привел к гибели космонавта Владимира Комарова), оказались вполне удачным направлением развития. Даже западные научные журналисты с удивлением признают, что не ожидали такого развития событий. Как пишет, например, журналист BBC Ричард Холлингэм, «никто из наблюдавших за первым полетом «Союза» в апреле 1967 году не мог предположить, что корабль прослужит так долго, или что его когда-нибудь можно будет называть безопасным». Особенно любопытен тот факт, что осмеиваемые в перестройку «Союзы» оказались и гораздо более выгодными с экономической точки зрения: каждый запуск шаттлов обходился в 1,3 млрд долл. — в то время, как средняя себестоимость запуска «Союза» — не более 45-60 млн. долл. Советские корабли, новые модификации которых разрабатываются в наше время, оказались в 20 раз дешевле знаменитых «челноков».

Подготовка ракеты-носителя корабля «Союз-16» в монтажноиспытательном корпусе.
Заслуживает внимания и тот факт, что даже построенная в ответ на шаттлы система «Буран-Энергия» оказалась технически совершеннее заокеанского аналога. В 1988 году, когда «Буран» совершил свой единственный полет, на нем не было пилота: в отличие от шаттлов, предполагавших посадку на ручном управлении, советский корабль многоразового использования поднялся на орбиту, совершил два витка вокруг Земли и благополучно приземлился в полностью автоматическом режиме, под управлением бортового компьютера. Это достижение, кстати, попало в книгу рекордов Гиннесса. И не вина конструкторов, что второго полета не было: как и многое другое в отечественной космонавтике, программа «Буран-Энергия» попала под нож по экономическим причинам — как, например, стала жертвой проблем с финансированием российская станция «Мир», затопленная в океане в январе 2001 года. В отрасли, финансирование которой в девяностые сократилось на 80%, уже не стремились к новым высотам — пытались зарабатывать на чем только можно.
Тот факт, что несколько усовершенствованные «Союзы» летают до сих пор и до сих пор вполне конкурентны, говорит о многом. В 1980-е, как и в предшествующие десятилетия, советская космонавтика отнюдь не находилась в положении догоняющего. СССР первым осваивал многие важные направления, чья перспективность станет понятна в мире лишь спустя многие годы — например, отечественная космическая программа первой сделала акцент не на исследовании других планет, а на строительстве орбитальных станций. Какими были бы наши космические корабли сейчас, не случись распада СССР?

Кризис доверия

Чтобы не выглядеть предвзятыми, третьей отраслью советской науки мы выбрали ту, которая к концу восьмидесятых действительно отставала от аналогичных отраслей западных стран — компьютерную. Ее история поучительна: именно она показала, насколько тесно связаны между собой тип экономики и развитие техники.
Все помнят, каким чудом казались советскому человеку появившиеся в конце восьмидесятых «писишки» — персональные компьютеры IBM PC. И каким убогим казался рядом с ними, например, советский ПК «Агат» — один из лучших советских ПК, под который была создана масса программ. Сейчас СССР вспоминается как держава, в которой не было компьютеров — расчеты выполнялись с помощью арифмометров и логарифмических линеек. Однако это впечатление обманчиво — в действительности, СССР был одним из пионеров в строительстве ЭВМ.
Первые вычислительные машины появились у нас в стране в начале 1950-х. Разработанная в 1953 году в Институте точной механики БЭСМ-1 (Большая электронная счетная машина) была в числе лучших мировых ЭВМ того времени. В те времена компьютеры размером с комнату или как минимум большой шкаф не казались чем-то удивительным — вплоть до перехода электроники к использованию транзисторов практически не было возможностей повышать производительность без увеличения размеров машины. Но — и это важно — на десятилетия вперед в СССР основным направлением эволюции ЭВМ стали именно мэйнфреймы — мощные машины, поставленные на службу НИИ. Почему?
СССР не упустил ни одной из двух основных тенденций, заложивших в 1950-е годы основу революции в электронике — в стране своевременно наладили выпуск полупроводников, а операторы ЭВМ стали осваивать высокоуровневые языки программирования. Перейти от суперкомпьютеров к ПК мешали не технические причины, а плановый характер советского хозяйства. Компьютеры создавались для решения серьезных задач обороны страны и народного хозяйства. Например, благодаря одной из мощнейших ЭВМ того времени в 1966 году над столицей была развернута система противоракетной обороны. Однако именно из-за того, что ЭВМ в Союзе воспринимались как инструмент решения сложных и важных для страны задач, у нас запоздало заметили важнейший тренд, сделавший возможной эпоху поголовной компьютеризации. Начиная с 1960-х программирование начало превращаться в массовое занятие. Особенно заметно это стало в восьмидесятые — программированием теперь занимались не ученые в белых халатах, имевшие доступ к суперкомпьютерам размером со шкаф, а тысячи сотрудников компаний и просто любителей, дни напролет просиживавшие перед своими ПК. Именно это обстоятельство привело к отставанию советской компьютерной отрасли от зарубежных — американской, японской, западногерманской. Академик Анатолий Дородницын в 1969 году приводил цифры: в СССР было всего 1,5 тысячи. программистов, в США — 50 тысяч. Не хватало и самих ЭВМ — советская промышленность в это время выпускала их около тысячи в год.
Преодолеть отставание в СССР решили с помощью «большого скачка» — разработки линии массовых компьютеров, программно и аппаратно совместимых с IBM. Так появилось семейство универсальных ЕС ЭВМ, обладавших производительностью до 10 млн. операций в секунду. Делая упор на создание этого семейства, в СССР фактически остановили множество разработок оригинальных систем, которые велись в различных НИИ. И, несмотря на то, что спрос на появлявшиеся с завидной периодичностью новые модели ЕС ЭВМ вплоть до конца 1980-х оставался стабильно высоким, конкуренции с появившимися зарубежными компьютерами они не выдержали. Сыграло свою роль даже не то, что западные ПК были лучше (ведь и цена на них была выше) — просто разработка новых советских персоналок из этого семейства была прервана с начавшимися экономическими проблемами.
История советской компьютерной отрасли, несомненно, отстававшей от американской, кажется вполне соответствующей мифу о тотальной безнадежности СССР в плане науки. Но торопиться с выводами не следует: в действительности Советский Союз в восьмидесятые годы имел именно такие компьютеры, которых требовала его хозяйственная система — плановая, определяемая учреждениями, а не частными компаниями. Именно это, а не технические проблемы, накладывало общий отпечаток на эволюцию компьютерной отрасли. И как политическую и экономическую систему страны можно было исправить постепенными реформами, так и отдельные отрасли науки, вероятно, удалось бы модернизировать, не убивая. А вот шоковая терапия, требовавшая от предприятий выживать «на основе хозрасчета» или исчезать, уступая место зарубежным компаниям, привела к гибели многих научно-технологических отраслей. Горе-реформаторы ранних девяностых отдали советские НИИ, обладавшие тысячами перспективных разработок, во власть «невидимой руки рынка», в то время как мудрое правительство США во время экономического кризиса 2009 года спасло свои технологические компании прямой финансовой поддержкой из бюджета — невзирая на свободу рынка и прочие активно популяризируемые Штатами капиталистические идеологемы. На доверчивых воду возят.