Воспоминания бывших узников ГУЛАГа.

О своем аресте, депортации, жизни в ГУЛАГе рассказывают выжившие.


Ирина Тарнавская (справа) с ансамблем на поселении в Сибири

Миия Йоггиас — жительница Тарту, арестована и депортирована в 1950 году. Она провела в лагерях шесть лет. Во время описываемых событий Миия была еще школьницей.
Миия Йоггиас: Мы видели, что все не так, как надо. Появились протесты, и мы втроем с подругами думали, что среди жителей Тарту найдутся и другие недовольные девушки и молодые люди, чтобы что-то делать, показать, что мы хотим жить по-другому. У меня был двоюродный брат, который учился в соседней школе для мальчиков. Он пришел и говорит: «Есть! Есть один мальчик, который хочет с вами познакомиться». Он нас «посмотрел» и сказал: «Хорошо. У нас раньше девочек не было. Наша организация действует уже с 1947 года». И вот эти мальчики надумали листовки выпускать. Каждому члену организации выдали пачку листовок, и мы их распространяли – это было первое наше задание. Следующее задание как раз пришло на следующий день (смеется): у мальчиков была идея взорвать памятник, который был установлен на окраине города, памятник «освободителям». Мы это задание выполнили и взорвали этот памятник ночью… накануне дня, когда городские власти должны были туда идти с цветами на памятные мероприятия.
В 1950 году нас все-таки забрали, и мы до сих пор не знаем, как это получилось, где было начало. Потому что в то время в другой школе, где мальчики учились, тоже появилась подпольная организация. Мы про них ничего не знали, а они не знали про нас. Они попались в тот же год. За мной пришли в час ночи. Нас, 37 человек, забрали, привели к следователю. Я сначала идти отказывалась. Первым вопросом было «где вы были в ту ночь, когда памятник взорвали?» Я поняла, что они сознаются. Потом меня привели в кабинет к следователю, он был такой бледный, у него был такой жалкий вид, ведь он не спал всю ночь. Меня оставили запертой в их кабинете, а они пошли, вероятно, выпить или отдохнуть. Я смотрела, может, можно выпрыгнуть из окна, ведь ничего хорошего ждать не стоило, но на окне были решетки. Рано утром меня отвели в подвал; было страшно, темно, никого не видно. Нас там отдельно поместили, до марта месяца мы там были, а потом нас развезли по тюрьмам города в ожидании суда.
«Измена Родине» — статья 58.1… но какой Родине мы «изменили»? Это не наша Родина! А суд был не местный, а московский, особый. Суд нас не видел, а мы его не видели. 19 августа нам зачитали приговор: трем ребятам, самым старшим из нашего штаба, — по 15 лет, остальным — по 10. Когда нам сообщили, сколько нам предстоит сидеть, мы засмеялись. Что, мы не такие как все, и нам сидеть меньше, только по 10?
Литовцу Антанасу Сейкалису было всего 17 лет, когда его арестовали. Он провел в лагерях 9 лет, прошел через пытки на допросах и воркутинские лагеря. Был одним из участников первых восстаний заключенных после смерти Сталина.


Антанас Сейкалис

Антанас Сейкалис: Я родился в маленьком городке, в 1933 году, в семье рабочих. Я очень хорошо помню первый день войны, помню, как первые красноармейцы вошли в Литву, как началось восстание в Каунасе. Помню тоже, как отступали красноармейцы и приехали к нам немцы. Я смог понять все это только слушая разговоры взрослых. Конечно, для всех это было большое несчастье. Ко времени, когда немцы отступали, я уже подрос, ходил в школу. Я кое-что читал, кое-что узнал про порядки в Советском Союзе. В общем, уже имел понимание о том, что советская власть в Литве — не законная власть, а оккупация, что аннексия была незаконна, и настроения у меня были против всего этого.
Несмотря на то, что мне было всего 17 лет, меня очень сильно побили, отбили ухо — я на это ухо теперь глухой, очень сильно отбили живот, голову… Били сапогами, кнутом, раздевали догола. У них была такая методика: как только арестуют, сразу «горячего» брать. Если с первых минут ты сдался, то с тобой они будут делать, что захотят, мы об этом уже знали. Так что потерпеть пришлось. Самое главное то, что не давали спать. Я могу точно сказать, я убедился, что человек не может выдержать таких мук. Заключенный, попав в их руки, мог спастись только обманывая их, а обмануть тоже было непросто, потому что мучили они уже зная материалы.
Ну и помучили меня тут, в Литве, почти год, и ничего у них не получилось, ни одного человека им расколоть не удалось. Чекисты не знали, что со мной делать, как меня судить. Мне все время угрожали: побьем, мол, тебя, или вовсе убьем. А я им говорил: «Вы — офицеры, вы взяли меня в плен. Так и ведите себя, как подобает офицерам! Я вам все скажу, что вы хотите. Я скажу вам, как уже говорил, что я вас ненавижу, что вы — мои враги. Чего вы еще от меня хотите? Я уже во всем признался! Я ненавижу вас, вы — оккупанты!» Это на них как-то повлияло все-таки. Вот такими методами я себя защищал! И дали мне десять лет. Говорили: «После десяти лет посмотрим, если надо — дадим еще десять, надо будет — еще десять добавим». Так и бывало. Особое совещание, затем или расстрел, или навечно становишься заключенным. Я ничего не подписал. У нас настроения были такие: что бы ни было, какие бы нам ни выносили приговоры, у нас была мечта: мы вернемся, вернемся в Литву, дождемся независимости. Так мне говорил мой отец: «Я не дождусь, а ты дождешься, только держись».
***
Миия Йоггиас считает, что ей повезло: весь свой лагерный путь она проделала вместе с подругами, Ритой и Еленой. О годах ГУЛАГа она рассказывает с неизменным оптимизмом.


Миия Йоггиас

Миия Йоггиас: Мы весь день вместе с бригадой были на объекте. Строили дорогу, чистили снег на шоссе. Там большинство девочек было: литовки или латышки. И я даже немного их язык начинала понимать, они меня научили их песни петь, они всегда пели на работе. Еще украинки были, очень милые, с Западной Украины, с Карпат — ведь до войны Карпаты были румынскими, их, как и нас, оккупировали. Русских было очень мало, даже меньше, чем эстонцев. Немецкие девочки были, они были такие бедные, потому что их забрали летом, у них даже одежды никакой не было. Они из Западного Берлина приходили в Восточный — продавали там нейлоновые чулки. Таким они бизнесом занимались, а их забрали как «шпионок» и дали по 25 лет. А еще у нас делали концерты, даже специально под это помещение построили. 1 мая была концертная программа, и заключенные всех национальностей показывали, кто что умеет. Мы с девушками тоже думали, что бы такого показать, и решили: давай-ка покажем танцы. Два народных танца мы станцевали, и это очень большой успех был. Мы же молодые были, младше всех — ведь нас забрали тогда, когда другие уже несколько лет, лет по десять отсидели.
Миия и Антанас вспоминают о заключенных других национальностей, которых они встречали в лагерях.
Миия Йоггиас: Еще были польки, тоже очень хорошие были девочки, у нас были хорошие отношения с ними… Одна была очень интересная — отличная память у нее была! Она все время мне что-то рассказывала на работе, когда мы снег кидали, рассказала мне все романы Сенкевича. Одна девушка была из Афганистана, она все время носила паранджу. Ее платок белый был сначала, но со временем стал серый… Она всегда, как увидит мужчин, закрывалась полностью, даже глаза. Ее нельзя было на работу брать, потому что она ничего не умела. Она была с нами около года, потом заболела туберкулезом, и ее отправили куда-то. Но мы поняли, как получилось, что она попала в Воркуту. Она жила с большой семьей в Афганистане, около границы с СССР, у них было большое стадо то ли коров, то ли других животных. Она гнала это стадо, но там не было границы, в смысле, обустроенной границы, которую было бы видно. Так она и забрела на советскую сторону, а там ее сразу задержали, судили и дали 25 лет за шпионаж. Она была совсем неграмотная, все время плакала, не понимала, что с ней произошло. Я не знаю, что с ней стало, может быть, она умерла…
Антанас Сейкалис: Мне пришлось немало покататься по лагерям. Из Красной Пресни меня отвезли в Потьму, в Мордовию. Очень много было молодежи из Прибалтики, были и поляки, и много других национальностей из всех европейских стран. У нас даже шутили: «Если в ГУЛАГе нет заключенного какой-то национальности, значит такой национальности на самом деле не существует!». Вот так вот мы шутили… Я только чернокожих там не видел. Других национальностей, конечно, было меньше, чем нас. Самый большой контингент были украинцы, потом русские, в некоторых лагерях второе место по численности занимали русские, в некоторых — литовцы, затем были белорусы. Еще были бывшие военнопленные: французы, в большинстве своем они там погибли; немцы еще были, японцы — тоже военнопленные. Ну и из разных других стран понемногу: индийцы были, американцы, англичане, турки, евреи. Евреев было много, немало известных людей среди них было, хороших специалистов.
У нас самое трудное было — даже не быт, а моральное состояние. Мы даже написали молитвенник, сейчас он везде есть, я в написании его участвовал. Молитва была о защите от всех бед. Молитва помогала. Молились мусульмане, молились евреи, католики и православные — все молились, и никто никому не мешал. Наоборот, помогали друг другу. Когда были наши праздники, нам помогали православные или мусульмане, мы в их праздники им помогали, за них работали. То же и с грузинами, и армянами, евреями — все дружили и помогали друг другу. Я могу немало историй об этом рассказать. Во время восстания было как в сказке: все друг другу помогали, друг друга спасали, можно сказать, — это и был коммунизм, это была наша Коммуна. Среди нас нашлись энтузиасты, активисты — образованные люди с сильным характером, которые нами руководили. Было «моральное» руководство, например, профессор, который нас, молодых, учил, как надо жить.
Лагерь был для нас школой, где мы многому научились. Были люди, которые наблюдали, чтобы между заключенными не было конфликтов, допустим, из-за хлеба, чтобы не воровали. Мы знали, кто руководит русскими, кто — украинцами. Потому что у нас был опыт, все были люди военные, еще на свободе участвовали в подпольных организациях, нам и организовываться было не надо — все знали свое место. Нигде больше такого не было. «В миру», на гражданке, было больше преступлений, чем в лагерях. Это было в 50–51 году, когда в зонах убивали «стукачей», но со стукачом не имел права разделаться человек другой национальности. Допустим, украинец «стучал» на меня — я тогда должен был согласовать это с украинцами, и они сами решали, что с ним делать
***
Украинке Ирине Тарнавской всего семь лет, когда арестовывают ее саму, ее мать и двух сестер. Младшей было пять лет, старшей — десять. Из-под Львова они попадают в окрестности Томска. Вспоминая лагерь, Ирина и сейчас не может сдержать слез.


Ирина Тарнавская
Ирина Тарнавская: Мы начали очень плакать, не собирались. У мамы были длинные косы, ниже колена, он взял ее за косу, намотал на руку и потащил. Она упала, а он потащил ее дальше и кинул на сани. Снега тогда было много, полметра, а то и больше. А мы, трое детей: старшей было десять, мне — семь, а младшей — пять, стали собираться. Собирались сами, как попало, после этого нас вытолкнули за дверь, на сани. На санях нас отвезли к сельсовету, там нас погрузили на машину и отвезли во Львов, в тюрьму.
В тюрьме издевались даже над детьми, не давали никуда выйти. Даже в туалет только утром и вечером, прогулка тоже только утром и вечером. Там страшно было, было три этажа нар и столько людей, что все ложились боком. Когда один хотел повернуться, то надо было поворачиваться всем, иначе не влезали. Один человек из нашего села сошел там с ума от этих издевательств. Потом нас вторым этапом забрали, так мы попали в Томскую область. В пути в нашем вагоне умер ребенок — постучали в дверь, сказали, что умер ребенок. Пришел конвоир, схватил тело за ноги и выбросил в окно. Это был ужас не только для родителей ребенка, но и для нас, чужих детей. Привезли нас в Васино. Дальше нас должны были везти баржей, но на Оби еще был лед. Нас выгрузили в Васино, нам четверым досталось немного места на полу, так мать всю ночь снимала с нас чужие ноги, чтобы нас не задавили. Кто-то пытался сбежать, их ловили, а кого не могли поймать — стреляли. Убивали не только взрослых, но и детей. Потом нас погрузили на баржу, она была полна людей. Мы были внизу, а когда кто-то хотел выйти наверх, охранник толкал, и люди по ступенькам летели обратно вниз. Две недели нас везли баржей по Оби. Река такая широкая, что одного берега не видно, а с той стороны, где видно, — высокий лес, медведи ревут, и волки воют, лисы бегают. Всех выгрузили, мы стали плакать, что, мол, нас звери загрызут… Приехал трактор с деревянными санями — там болото и на колесах не проехать, трактор гусеничный был. Погрузили нас и отвезли в пос. 25-й км, от Красного Яра в 25 км. Нас привезли, барак был уже построен, только без окон и дверей. Через какое-то время пришла к нам одна девушка, немка, и сказала: «Не переживайте, вас сюда привезли, а мы уже здесь вам барак построили, а когда нас привезли, тут никого не было, нам было хуже». Мы зашли, стали делать нары. Нас в комнату 16 метров заселили пять семей. Ночью мы легли спать, а медведи под окнами ходят. Мы, конечно, всю ночь не спали, боялись, и, конечно, это чудо, что медведь не залез и нас там не пожрал…
Там и брусника, и черника, и голубика, и малина, перед самой зимой — клюква на болоте. Когда начинаются морозы, то она становится красная, словно бусы по мху рассыпаны — очень красиво. Один раз мы пошли в лес по грибы и нашли такой гриб, а мы, конечно, были очень худые, легкие, что сели втроем на него отдохнуть, и он не сломался. Вот такие мы были худые, не только я — все такие ходили. Мы писали папе письма, потому что его с нами не забрали, он работал во Львове на железной дороге, в депо. Мы ему писали, как мы голодаем. Пару раз он высылал нам посылки: муки немножко, какой крупы… Весной мы посадили между пнями кусочек картошки, когда все оттаяло. Когда она выросла, моя старшая сестра выкапывала несколько картофелин, чтобы, когда мама придет с работы, вместе покушать. А есть очень хотелось. Я садилась над кастрюлей и дышала паром — так я кушала! Потом, когда мама приходила с работы, съедали по картофелине, и все.
***
«5 марта 1953 года настроение у охранников становится похоронным», — рассказывает Антанас Сейкалис. Умер Сталин, в лагерях рождается надежда на освобождение, начинаются восстания, но выпускать начинают не сразу. Миие Йоггиас, попавшей в лагерь в 20 лет, уже исполняется 25, когда она узнает, что следующий день рождения будет встречать на свободе. Она рассказывает о переполненных поездах, где в течение четырех суток негде не только сесть, но и встать — домой возвращаются узники ГУЛАГа.
Миия Йоггиас: Я пошла туда, где меня забрали. Матери и отца не было в городе, я остановилась у тети. На следующий день она мне объяснила, как найти родителей, — я поехала туда на автобусе. Отца я нашла во дворе, а мама была на кухне. Мама моя заболела в 1953 году, у нее был инсульт, и она очень плохо двигалась. Я тогда стала помогать отцу, сразу работать не пошла. Первую ночь, помню, было очень интересно: отец освободил для меня свою кровать, говорит: «Ляжешь здесь». Я легла, а мне так мягко, что я не могла заснуть: в лагере привыкла спать на досках и тоненьком матрасе. Все заснули, а я не могла — перебралась на пол, рядом с кроватью на коврике легла, мне там так хорошо было!
Антанас Сейкалис, вернувшись домой, продолжает борьбу за независимость Литвы. До 1989 года он не получает доступа к собственному делу, а когда, наконец, может с ним ознакомиться, обнаруживает имена доносчиков.
Антанас Сейкалис: Все, все собрались меня встречать. Они начали плакать, в результате и я заплакал. Они мне рассказывают: «Когда вас взяли, мы все попрятались, думали, сейчас детишек побьют, и они все про всех расскажут». И было большое уважение к нам, что мы выдержали все эти мучения и никого не предали. А ведь все знали: вся деревня, каждый двор — все поддерживали партизан. Ну я и обнаружил список агентов, которые с самого начала, с 15 лет, до 1989 года за мной следили. Их было всего 12, клички есть.
Была со мной одна очень красивая девушка. Один раз я ее поцеловал, и она почувствовала, что у меня пистолет. Я ей показал его, а сейчас читаю, что она все сообщила кому надо. Знаете, я когда прочитал, у меня вот что с руками было, такое чувство было ужасное. А такая красивая девушка была. Я когда вернулся из лагеря — а я не знал об этом ничего, пока в архивах не прочитал — вдруг встречаю ее. Она мне на шею бросилась, заплакала: «Ой, как хорошо, а я о тебе думала, переживала, когда тебя арестовали» и так далее. А ведь это было самое главное, о чем я переживал. Еще в лагере мечтал, вернусь вот, может, встречу ее, ну, понимаете, такая красивая девушка была!