Эра коммунизма

Эра коммунизма началась в Советском Союзе 30 июля 1961 года. Можно сказать, что этот день следует считать датой по­строения коммунистического общества в одной, отдельно взятой стране —СССР. Хотя проект новой, третьей, Программы КПСС был принят Пленумом ЦК в июне, в газеты текст попал 30 июля.
Новая редакция утопии
Это было воскресенье. В «Современнике», который в ту пору именовался еще «театром-студией», шло «Третье желание», в Зер­кальном театре сада «Эрмитаж»—легкомысленная «Девушка с веснушками». На вечер телевидение запланировало всенарод­ный праздник—матч московских команд «Спартак» и «Динамо». Хотя их монополию уже нарушили торпедовцы, а в нынешнем сезоне к чемпионству резво шли киевляне, старая гвардия бурно волновала умы. Гагарин, распрощавшись с Фиделем, летел в Бра­зилию и по пути в этот день был с восторгом принят населением голландской колонии Кюрасао. Госполитиздат закончил выпуск 22-го тома Полного собрания сочинений Владимира Ильича Ленина со статьями о ликвидаторах, отзовистах и примиренцах. Никита Сергеевич Хрущев инспектировал сельское хозяйство. «В шесть часов утра, когда солнце только поднималось над степью, Н. С. Хрущев уже подъезжал к селу Екатериновка», где высокого гостя ждал председатель колхоза по фамилии Могильченко.
Обложка издания 1974 года
Любое из этих событий привлекало внимание читателей газет в такой большой стране, как Советский Союз, и все события поблекли перед главным — текстом проекта Программы КПСС. Потому что в жизнь каждого советского человека вторглась поэзия, призванная изменить жизнь такой большой страны, как Советский Союз.
Новая Программа КПСС обещала построить коммунизм, и эта задача, собственно говоря, уже была выполнена самим произнесением сакральных слов: «Нынешнее поколение советс­ких людей будет жить при коммунизме!» Строительство уто­пии— и есть воплощение утопии, так как все, что для этого нужно,— наличие цели и вера.
Такое прочтение проекта. Программы КПСС возможно толь­ко при подходе к тексту как к художественному произведению. В этом великая разница между проповедью и инструкцией. Инст­рукцию должно выполнять, проповеди достаточно внимать.
Проповедь о добре, благополучии и красоте жизни, которую несла новая Программа, наводила на сравнения с утопиями прошлого. Характерно, что обсуждения Программы в советской периодике практически не обходились без этого слова — «уто­пия»,— хотя оно прежде носило явно негативный оттенок. Теперь слово и само понятие были реабилитированы: то, что раньше обозначало «несбыточную мечту», оставило за собой только значение «изображения идеального общественного строя». Вовсю мелькали имена Томаса Мора и Кампанеллы. В особой чести был итальянец: ведь это он впервые в истории трактовал труд как дело чести и насущную потребность человека. Он же предлагал применять к лентяям не только убеждение, но и принуждение («кто не работает—тот не ест»). А герб Советского Союза был уже описан в «Утопии» Мора: серп, молот, колосья.
Новая редакция утопии—Программа КПСС —была универ­сальной, учитывая в самом буквальном смысле мысли и чаяния всех членов советского общества. Потребность в таком универ­сальном инструменте назрела.

Значок, выпущенный к XXII съезду КПСС
Программа КПСС как художественный текст
Всегда перед страной стояли конкретные и внятные задачи: победить внешних врагов, победить внутренних врагов, создать индустрию, ликвидировать безграмотность, провести коллекти­визацию. Все это сводилось к общей идее построения социализ­ма, вскоре после чего началась великая война—мощный импульс созидания через разрушение. Советский народ всегда что-то стро­ил, попутно что-то разрушая: буржуазное искусство, попутчиков, кулачество как класс. XX съезд отнял у людей идеалы—маячил призрак великой смуты: священное имя Сталина, «вождя и вдох­новителя всех наших побед», было дискредитировано. Страна пребывала в неясном томлении—без опоры, без веры, без цели. Со страной поступили нечестно, сказав как не надо, а как надо — не сказав.
В самом прямом смысле в конкретные цифры Программы никто не поверил. Но этого и не требовалось—по законам функционирования художественного текста. Но зато каждый на­шел в Программе желаемое для себя. О чем же говорила Про­грамма?
Целью она провозглашала строительство коммунизма—то есть общества, смыслом которого является творческое преоб­разование мира. Многозначность этой цели только увеличивала ее привлекательность. Творческое преобразование мира—это было все: научный поиск, вдохновение художника, тихие радости мыслителя, рекордная горячка спортсмена, рискованный экспе­римент исследователя.
При этом духовные силы человека направлены вовне—на окружающий мир, неотъемлемой частью которого он является. И в качестве таковой человек не может быть счастлив, когда несчастливы другие.
Знакомые по романам утопистов и политинформациям идеи обретали реальность, когда любой желающий принимался за трактовку путей к светлой цели.
This is the pullquote text
И все хотели перегнать Америку по мясу, молоку и прогрессу на душу населения: «Держись, корова из штата Айова!»
Программа с мастерством опытного проповедника коснулась заветных струн в душе. Против предложенных ею задач нельзя было ничего иметь в принципе. Три цели, намеченные Програм­мой, не могли не устраивать: построение материально-техниче­ской базы, создание новых производственных отношений, вос­питание нового человека.
Первая задача обеспечивала благополучие без стяжательства. Облик погрязшего в плюшевых абажурах обывателя не нравился никому. Отрицание частной собственности превратилось из лозу­нга в категорический императив, и всем было ясно, что в пра­вильном обществе правильные люди должны располагаться под светом торшеров изящного—даже не рисунка, а неведомого пока дизайна.
Новые производственные отношения предусматривали прин­цип соучастия. И Программа, в которой труд не разделялся с досугом, давала однозначный ответ. Только при таком харак­тере труда возможно построение этой самой материально-тех­нической базы.

Моральный кодекс
Мораль строителей коммунизма
Общий труд, сама идея общего дела была немыслима без искренности отношений человека с человеком. Это было ключе­вым словом эпохи — искренность. Моральный кодекс строителя коммунизма—советский аналог десяти заповедей и Нагорной проповеди — был призван выполнить третью главную задачу — воспитание нового человека. В этих библейских параллелях тек­сту Программы стилистически ближе суровость ветхозаветных заповедей. В 12 тезисах Морального кодекса дважды фигурирует слово «нетерпимость» и дважды — «непримиримость». Будто ка­залось мало просто призыва к честности (пункт 7), добросовест ному труду (2), коллективизму (5); ко всему этому требовалась еще борьба с проявлениями противоположных тенденций (пункт 9). Искренность обязана была быть агрессивной, отрицая принцип невмешательства,— что логично при общем характере труда и всей жизни в целом.
В том, что Программа обещала построить коммунизм через 20 лет, было знамение эпохи — пусть утопия, пусть волюнтаризм, пусть беспочвенная фантазия. Ведь все стало иным—и шкала времени тоже.
В этой новой системе счисления время сгущалось физически ощутимо. На дворе стоял не 1961 год, а 20-й до н. э. Всего 20-й — так что каждый вполне отчетливо мог представить себе эту н. э. и уже сейчас поинтересоваться: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»
Изменение масштабов и пропорций было подготовлено зара­нее. С 1 января вступила в действие денежная реформа, в 10 раз укрупнившая рубль. 12 апреля выше всех людей в мировой истории взлетел Юрий Гагарин, за полтора часа обогнувший земной шар, что тоже оказывалось рекордом скорости. В сознании утвержда­лось ощущение новых пространственно-временных отношений.
Действительность в соответствии с эстетикой соцреализма уверенно опережала вымысел. Иван Ефремов, опубликовавший за четыре года до Программы свою «Туманность Андромеды», объяснялся:
«Сначала мне казалось, что гигантские преобразова­ния планеты в жизни, описанные в романе, не могут быть осуще­ствлены ранее, чем через три тысячи лет… При доработке романа я сократил намеченный срок на тысячелетие».
Тут существен порядок цифр. Про тысячелетия знали и без Ефремова — то, что когда-то человечество придет к Городу Солнца, алюминиевым дворцам, Эре Великого Кольца. Потрясающе дерзким в партий­ной утопии был срок — 20 лет.

Коммунизм для нынешнего поколения
Во «Введении» новой Программы сказано, о каких простран­ственных границах идет речь:
«Партия рассматривает коммуни­стическое строительство как великую интернациональную зада­чу, отвечающую интересам всего человечества». Именно так — всего человечества.
Что касается временных пределов, они были четко указаны в последней фразе Программы: «Партия торжественно провозг­лашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»
«Нынешнее поколение» — это было ясно каждому. Это когда подрастут внуки. Когда женится сын. Когда станешь взрослым.
Публицист Шатров нарисовал картинку обсуждения проекта Программы:
«Весть о высшем счастье человека стучится во все двери. Желанной и дорогой гостьей она входит в каждый дом.
— Читали?
— Слышали?
— Мы будем жить при коммунизме!»
Сценка довольно точно передает ощущение мозгового сдвига, возникающего при чтении Программы. Надо отдавать себе отчет в том, что никто и не заблуждался насчет построения коммуниз­ма в 20 лет. Любой мог выглянуть в окно и убедиться в том, что пока все на месте: разбитая мостовая, очередь за картошкой, алкаши у пивной. И даже ортодокс понимал, что пейзаж не изменится радикально за два десятилетия.
Но Программа и не была рассчитана на выглядывание из окна и вообще на соотнесение теории с практикой. В ней отсут­ствует научная система изложения, предполагающая вслед за построением теории стадию эксперимента. Текст Программы наукообразен—и только. При этом философские, политические, социологические термины и тезисы с поэтической прихотливо­стью переплетаются, образуя художественное единство. Сюжет Программы построен, как в криминальном романе, когда чита­тель к концу книги и сам уже понимает, кто есть кто, но все же вздрагивает на последнем абзаце, в сладостном восторге убежда­ясь в правильности своей догадки:
«— Читали?
— Слышали?
— Мы будем жить при коммунизме!»

Поэзия партийных решений
Положения Программы не доказывались, а показывались, апеллируя скорее к эмоциям, чем к разуму. Когда-то Каутский грустил о временах, «когда каждый социалист был поэтом и каж­дый поэт—социалистом»7. Эти времена диалектически возрож­дались на глазах поколения 60-х. Программа партии была безна­дежно неубедительна логически, но доказывала верность обозна­ченной цели и выбранного пути самим своим появлением.
Сам факт существования Программы—при всех очевидных содержащихся в ней нелепостях — опровергал эти нелепости. Ци­фры Программы не соответствовали здравому смыслу, но впол­не укладывались в законы волевого счисления.
Характерно, что самые впечатляющие положения Програм­мы были отнюдь не самыми важными. Все говорили о том, что будет бесплатный транспорт, бесплатные коммунальные услуги, бесплатные заводские столовые. Дело, видимо, именно в прочте­нии Программы как художественного текста, в котором конкрет­ные и внятные детали берут на себя функцию пересказа. Трудно пересказать своими словами лирическое стихотворение или даль нейшее развитие принципов социалистической демократии. Но вот с приключенческим рассказом или бесплатным проездом в автобусе это сделать куда проще.
Также и в Моральном кодексе: запавшие в душу советского человека заповеди, которые чаще всего повторяются и пишутся на заборах,— это вовсе не самые главные тезисы. Это те, которые выражены афористически:
— кто не работает, тот не ест;
— каждый за всех, все за одного;
— человек человеку—друг, товарищ и брат.
Эти кристаллы внятности вычленились из массы неудобова­римых формул, вроде «забота каждого о сохранении и умноже­нии общественного достояния».
Программу КПСС читали немногие. О восприятии ее следует говорить, имея в виду пересказ текста — то есть то, что осталось в сознании после бесконечного бормотания по радио и телевиде­нию, заклинаний в лозунгах и газетах. Конечно же, вышли в свет тысячи всяких научных трудов, трактующих Программу, но это фактор, который имеет отношение к пропаганде или карьере. Другое дело — сфера воображения.
Поэт Долматовский вопрошал:
Великая Программа, дай ответ,
Что будет с нами через двадцать лет?
Вопрос кажется глупым: ведь как раз про это в самой Про­грамме и написано. Но в том-то и дело, что по сути ее текст предназначен не для буквального восприятия, а именно для трактовки, пересказа про себя и вслух, переосмысления, для полета фантазии.

О чем мечтали люди?
Лирик мечтал о том, что «все лучшее в эпохах прошлых в дорогу заберем с собой». Он складывал в романтический рюкзак «и Моцарта, и стынь есенинских берез», отдавая дань интернационализму, партийности и почвенничеству.
Человек попроще размышлял о свободном столике в рестора­не и отдельной квартире. «Нигде не скажут «нет мест». Задумал жениться—мать не спросит с удрученным видом: «А где жить-то будете?»
Прямое воплощение идеалов 17-го года виднелось неисправи­мому комсомольцу. «Глаза Программы смотрят нам в глаза, в них — нашей революции метели».
В представлении сатирика мечты о совершенном обществе причудливо, но гармонично сочетались с тревогой о будущем своей профессии: «При коммунизме человека общественные суды будут приговаривать к фельетону!»
Поэтическая энциклопедия тем и прекрасна, что каждый нахо­дит в ней свое, как Белинский находил что ему нужно в «Евгении Онегине».
Заботы сатириков, кстати, были самыми показательными. Предполагалось, что недостатки должны изживаться с нечелове­ческой быстротой — то есть со скоростью, соответствующей но­вой шкале времени. Сатирики сбились с ног в поисках пер­сонажей для фельетонов будущего. После долгих дебатов в каче­стве резерва духовного роста остались грубияны, равнодушные, эгоисты. Остальных следовало забыть на перроне, когда государ­ственный поезд отправится в коммунизм. Это так буквально и изображалось: перрон, а на нем пестрый стиляга, синеносый алкоголик, толстая спекулянтка, прыщавый тунеядец. Все они задумчиво смотрели на отходящий состав с молодцеватыми пассажирами. Паровоз уезжал туда, где царствовали нестяжате­льство, братство, искренность. В новую Утопию.
30 июля 1961 года, когда страна прочла проект Программы КПСС, построение коммунистического общества этим и закон­чилось— то есть его построил каждый для себя, в меру своего понимания и потребностей. Во всяком случае, страна так или иначе применила Программу для насущных надобностей.
Жизнь предлагает художественные детали в загадочном обилии. 30 июля 1961 года в том же номере «Правды», где был напечатан текст Программы КПСС, нашлось место сообщению о выходе в свет очередного 22-го тома Полного собрания сочине­ний В. И. Ленина. Именно в этом томе содержатся слова вождя:
«Утопия… есть такого рода пожелание, которое осуществить никак нельзя, ни теперь, ни впоследствии…»
Совпадение, конечно, символическое. Но вряд ли кто по-настоящему надеялся Программу КПСС осуществить — «ни теперь, ни впоследствии». Сам процесс, который именовался (всерьез или иронически) строительством будущего, продолжал творить небывалый в мировой истории феномен—советского человека.
Из книги П. Вайля и А. Гениса “60-е. Мир советского человека”