"Счастливчик"

«Курс обучения был ускоренным — восемь месяцев. Приближалось время экзаменов. Но они так и не состоялись. Однажды утром нас подняли по тревоге, построили. Слова начальника училища, участника Первой мировой, звучали жестко и в то же время сердечно:

— Сынки! Поступил приказ Верховного главнокомандующего убыть вам на фронт — на защиту Сталинграда. Там будет ваш экзамен, там вы получите воинские звания. Не хочу вас обманывать, сынки. Я знаю, что большинство из вас не вернутся домой, потому что на себе испытал, как воюет германец.

Погрузка в эшелон — в курсантской форме, в обмотках. Вскоре я по достоинству оценил преимущества этой обувки. Днями, а то и неделями находясь в окопах, солдаты в сапогах неизбежно черпали землю голенищами, за которыми она превращалась в вонючую кашу. А в ботинках с портяночками было тепло и сухо: двухслойные трикотажные обмотки не промокали.

В Златоусте мы получили по пистолету-пулемету Шпагина и влились в 97-ю стрелковую бригаду 64-й общевойсковой армии как простые пехотинцы. Меня зачислили в батальон автоматчиков.

Мы разместились в овраге: глинистая почва стала, как камень, и лопата ее не брала. Когда заревели „катюши“, мы испугались — новички ведь. А потом обрадовались: „Сейчас немцам зададут перцу!“.

И тут командир закричал: „Вперед! Раненым помощи не оказывать!“. Он знал, какие будут потери, и если оставшиеся бросятся спасать товарищей, атака сорвется.

До немецкой траншеи было полтора километра. Пока три цепи бежали к расположению противника, нас нещадно били из минометов, бомбили с самолетов, расстреливали на бреющем полете. Из сотен до траншеи добежали единицы.

А немцы уже во второй линии обороны: перебежали туда по ходам сообщения, накидав при этом, спасаясь от преследования, плоских мин-лягушек. Кто-то из наших кинулся вслед и тут же страшно закричал — »лягушка" оторвала ступню.

Тогда я увидел потерянную немцем вилку/ложку — такой комбинированный столовый прибор. Всю войну, да и после нее, она была со мной.

А приказ идти в атаку никто не отменял! Наши бросились дальше. Я выбрался из траншеи… Это потом я узнал, что, с чем большим грохотом летит мина, тем меньше ее надо опасаться. А если воет и вдруг — тишина, то падай скорее, врастай в землю!.. Но я не знал этого, я просто упал на краю траншеи, прижав телом руки, изо рта — розовая пена, последняя мысль: «Так, наверное, умирают».

Когда очнулся, была ночь. Страшно хотелось пить, но руки прижаты к земле, спина деревянная — не могу достать фляжку с водой. Не знаю, сколько так пролежал, только все же нашли меня санитары.

Они искали раненых, применяя очень простую методику: пинок в бок. Меня пнули — я застонал. Санитары разрезали одежду, перевязали, сделали укол от столбняка. Поставили у моей головы белый квадрат картонки и ушли, приказав: «Жди!».

Жду. Под животом холодец из крови. Умирать не хочется!.. И вот пришли санитары, другие — пожилые. Говорят: «Потерпи». Положили на носилки, несут, а у сорокапятки стоят солдаты — курят, вздыхают: «Счастливый, отвоевался...».

Помню, привезли меня на операцию, положили на клеенку, а она — ледяная! Санитар сел на мои ноги, медсестра связала мне руки под операционным столом. Дали выпить спирта. А я до этого никогда не брал в рот спиртного!.. Вдруг стало весело.

Начала врач колупать рану — все равно больно, да еще как! Ору и только слышу, как в таз хирург бросает: шмяк — кусочек лопатки, бряк — осколок мины… Потом сделали мне гипсовую рубашку с дырой там, где рана. Руку при этом закрепили в специальном положении (таких раненых дразнили «кукурузниками», как самолеты фанерные, с рамой такой).

Но дело не шло на поправку — рана гнила и гнила. На счастье, попался на моем пути хороший врач. Изучил мою историю, спрашивает: «А что было на тебе надето при ранении?». Отвечаю: «Шинель, гимнастерка, исподнее». — «Пошли в перевязочную, не бойся, — говорит, — не будет больно».

Стал зондировать рану. «Вот тебе, — усмехается, — шинель, вот тебе — гимнастерка, вот — исподнее». В таз по очереди шмякаются куски моей одежды — осколками в рану забило. После этого рана стала быстро заживать.

Я продолжил воевать в батальоне автоматчиков 26? го гвардейского стрелкового полка в составе 5-й гвардейской армии. Горячие это были деньки! Пекло Курской дуги, прорыв… Салют в Москве в честь освобождения Белгорода и Орла. Опять наступление.

Стояли мы как-то в поле. Три года колхозники здесь не сеяли — бурьян вымахал в рост человека. За нашей позицией — мертвое пространство. Ни дерева, ни самолета-разведчика, ни аэростата, но лишь покажется пополнение, кухня или машина с боеприпасами — гитлеровец точным огнем всё уничтожит. Как, почему? Наш взвод послали разбираться.

Разбрелись по бурьяну. Тут я увидел красный немецкий провод: мы тоже такие, трофейные, применяли. Однако стало мне подозрительно! Пошел вдоль провода. Жара такая, что пот глаза застилает.

И тут вижу: лежит здоровый немец, засыпанный подвявшим бурьяном, второй — спиной ко мне. Правее — мотоцикл с коляской, тоже укрытый растительностью. В коляске — немец-телефонист. Так вот кто нам жить не дает! Дал короткую очередь по бугаю, по второму, потом по тому, что в коляске. Телефонист заверещал — я его ранил в ноги. Тут и ребята подоспели.

Как быть дальше? Никто из нас заводить мотоцикл не умеет. Но не бросать же такой ценный трофей?! Мы к немцу подступаемся. «Их телефонирен», — твердит, то есть тоже не знает, как завести.

Пришлось мотоцикл толкать. А немец, как король на именинах, в люльке! Идти-то он не мог. Потом мне рассказывали, что немец про меня сказал: мол, гут солдат. А для меня это были первые смерти, про которые я точно знал — мои, видел.

Оказывается, под грохот короткого артналета наводчики на мотоцикле каждый день проникали через разрыв между подразделениями и создавали корректировочный пункт. А разрывы были очень большие: потери мы тогда понесли страшные.

Спустя два дня, меня, уже гвардии старшего сержанта, ранил снайпер, когда наше подразделение охраняло саперов, снимавших свои мины перед наступлением. Я даже успел заметить немецкого стрелка, но ничего не успел предпринять.

Пуля попала в каску, разорвалась, кусочки шлема посекли голову, плечо. Сослуживцы среагировали мгновенно, забросав снайпера гранатами.

Медсанбат, полевой госпиталь. Эвакогоспиталь в Мичуринске, развернутый в школе, где замполит батальона вручил мне первую военную награду — орден Отечественной войны II степени.

После выздоровления я воевал на 1-м Украинском фронте — в 5-й гвардейской танковой бригаде. Волею судьбы из пехотинца превратился в танкиста, в составе танкового десанта освобождал Киев, Фастов, Васильков. Под Белой Церковью я получил третье ранение — сквозное, в плечо.

Поправка пошла быстро: кость, нервы не были задеты. И снова эшелон мчит на фронт — 1-й Белорусский. На станции Коростень к вагону подошла цыганка, предлагая погадать. Чем заплатить? У меня было маленькое вафельное полотенце.

Взяв его, цыганка посмотрела на ладонь воина, отправляющегося в самое пекло, и произнесла: — Три раза ты возвращался с войны, четвертый раз ты не вернешься. Но не горюй: ты — счастливчик!

А я загрустил. Кому же хочется умирать в 20 лет? Между тем поезд подъехал к какой-то станции. К вагону подошел капитан-танкист и скомандовал: — У кого есть высшее, среднее или среднее техническое образование — выходи!

Я попал под мобилизацию на школьной скамье, диплома за ускоренный курс военного училища не получил, но… «Четвертый раз ты не вернешься.» И я шагнул к офицеру, даже еще не зная, что готовит этот выбор.

Оказалось, 2-е Горьковское танковое училище. Опять я стал курсантом. Учился усердно. Меня назначили командиром отделения. 5 мая 1945 года я с отличием окончил училище. Присвоили младшего лейтенанта и назначили командиром учебного взвода. И наступил долгожданный День Победы, который я встречал со слезами радости, как и вся огромная страна."- из воспоминаний подполковника Владимира Головюка.

В.Головюк.