Олег Попов - любимый клоун советских детей

Классный клоун!

хороший клоун

Клоунскую репризу разыграла сама жизнь: клоун Олег Попов похож на телевизионщика Олега Попцова как отец на сына.

Олегу Попову здоровья и долгих лет, а вот автору статьи хорошо бы поучиться виликих русскимязыка гаворить. Или корректора нанять хотя бы.

Новеллы Л. Г. Енгибарова — Тореадор — Она его любила. Она знала, что он самый искусный тореро. Он лучше всех владел мулетой, а сверкающая шпага казалась продолжением его гибкой руки. Но хотя он был самым ловким и быстрым, красивым и бесстрашным, он так и не стал знаменитым матадором. Для матадора он не умел самого главного. Он не умел убивать. И за это она его любила. Шар на ладони — В цирке люди делают сложнейшие трюки. Они летают под куполом, жонглируют десятком предметов и еще стоят на руках, и этому, я утверждаю, особенно трудно и сложно научиться. И сложно это не только потому, что по ночам у вас будут болеть плечи от бесконечных тренировок, распухать кисти рук и наливаться кровью глаза… Все это, конечно, тяжело, и все-таки это рано или поздно забывается. Вот только одно никогда не забывается, это когда ты стоишь на двух руках, медленно отрываешь одну руку от пола и понимаешь, что у тебя на ладони лежит земной шар. Фонари — Ночь. Идет мелкий дождь. Капли дождя видны, когда попадают под свет фонарей, и кажется, что фонари вдоль улицы плачут. О чем? Фонари плачут дождливой ночью только о том, что не удалось людям, потому что сами они — просто фонари, своей печали у них нет. И плачут они целую ночь от одиночества, от того, что идет дождь, и завтра нелетная погода, и кто-то не встретится, кто-то недолюбит, недоцелует… И оттого, что завтра нелетная погода, этой ночью вдоль улицы плачут фонари. Признание — Опали с деревьев листья и высохли травы и цветы. Вот что ты сделала со мной, когда перестала смотреть на меня. Не будет больше снега и дождя. И солнце распухло и стало исполинским. Вот что ты сделала со мной, когда перестала целовать меня. Море затянуло ряской и река обмелела. Вот что ты сделала со мной, когда ушла от меня. А люди вокруг меня видят совсем другую землю -осеннюю, добрую, золотисто-зеленую, и только я брожу по дорогам, где в пыли валяются мертвые жаворонки. Вот что ты сделала со мной, когда перестала любить меня. Ей было тоскливо… — У короля клоунов была девушка, которая никогда не улыбалась. Она была манекенщица. Но ведь это же странно — манекенщица, которая никогда не улыбается! Нет, улыбалась, но только тогда, когда была с ним, с королем клоунов. Да и то редко. Потому что он надолго забывал ее. Ей было тоскливо и больно. Но когда они случайно встречались, она все-таки улыбалась. Оказывается, она просто не умела сердиться на него. Ведь он король! Девчонке, которая умеет летать — Ты только не бойся. С тобой никогда ничего не случится, потому что у тебя два сердца. Если в воздухе на секунду замрет одно, то рядом забьется второе. Одно из них дала тебе твоя мать. Она смогла это сделать потому, что девятнадцать лет назад сумела полюбить, полюбить… Ты не смейся, это очень трудно — полюбить. А второе сердце дал тебе я. Носи в груди мое шальное сердце. И ничего не бойся. Они рядом, если замрет на секунду одно, то забьется второе. Только за меня не волнуйся, мне легко и прекрасно идти по земле, это понятно каждому. Мое сердце в твоей груди. Аплодисменты — Каждый вечер в огромном зале я собираю тысячи аплодисментов, тысячи всплесков человеческих рук, и охапками приношу их домой. Ты сидишь на тахте с книжкой в руках, укрывшись пледом. Я включаю свет, чтобы ты могла разглядеть то, что я принес, и закрываю окно, чтобы они не разлетелись. Аплодисменты заполняют всю комнату, плещутся у твоих ног, фонтанчиками взлетают к потолку, а ты радуешься, как маленькая. Я сажусь в кресло и жду, когда все утихнет и успокоится. Ты продолжаешь играть, и мне становится грустно, потому что всякая игра рано или поздно надоедает. Я встаю и распахиваю настежь окна, аплодисменты вырываются на улицу и разлетаются… Минута, другая, вот и стих последний хлопок. Я поворачиваюсь к тебе, хочу, чтоб ты меня разглядела, я устал, я голоден, и у меня болят плечи. Но ты ничего не видишь и не слышишь, тебя оглушил огромный зал и закрыл меня. Завтра я снова пойду собирать для тебя то, без чего ты уже не можешь жить. Лестница — Однажды я встретился с лестницей. Это была лестница, ведущая вверх, по которой так часто скатываются вниз. Мы долго беседовали с ней, и я многое понял из ее рассказов. Ошибаются те, кто думает, что главное в жизни человека — дороги. Нет, главное — лестницы, по ним мы поднимаемся и спускаемся (не всегда и не все самостоятельно), по лестницам мы карабкаемся, а иногда счастливо взбегаем, перепрыгивая через две ступеньки к прекрасным мраморным площадкам успеха, порой таким непрочным. Оттуда мы больше видим, и все видят нас. После чего очень важно бывает определить, стоит ли подниматься выше и по какой лестнице, или лучше вызвать лифт и передвигаться то вверх, то вниз, в зависимости от механизма моды, общественного мнения, да мало ли чего, что управляет капризным лифтом. Есть еще любители взбежать, отдав все силы сердца и мозга, на самый верх самых коварных и шатких лестниц, а оттуда съехать по перилам, испытывая наслаждение от оваций за безрассудство и храбрость. Здесь есть опасность не удержаться в конце и шлепнуться, но у того, кто спускается по перилам такой лестницы, дух захватывает и кружится голова. А аплодирующие? Они же собираются не ради падения. Да, главное в нашей жизни — лестницы, потому что ведь в конце любая дорога — это та же лестница, только вначале незаметная. И особенно опасны кривые, когда из-за поворотов не чувствуешь, что опускаешься все ниже и ниже. Вот что рассказала мне старая лестница, ведущая вверх, которая очень страдала, когда по ней скатывались вниз. Не обижайте лестницы! Художнику — Дорога — это единственное, что тебе никогда не изменит. Наскучит уют, остынет любовь, и останется только Дорога, и где-то далеко впереди — Надежда, что будет любовь, покой… А сегодня ты снова в Дороге, и с тобой снова Тревожность. И не лги себе: без нее ты не можешь. Любовь и покой — это только мираж, без которого не бывает Дороги. Карманный вор — Я карманный вор. Я король карманных воров. Я богат и счастлив. Я почти что счастлив. Вот только жаль, что никто не носит сердце в кармане! Тень — Я попрошу тебя: оставь мне, пожалуйста, свою тень. В платье, украшенном солнечными бликами, пробившимися сквозь кленовую листву. Оставь мне свою тень, ведь завтра взойдет солнце, и у тебя будет точно такая же прекрасная тень. Не бойся, я не буду смотреть на землю, чтобы нечаянно не увидеть, как твоя тень положит свои руки на чьи-то плечи. Нет, я буду беречь твою тонкую стройную тень, а когда пойдет дождь, я верну тебе ее, и ты, гордая, пойдешь по городу. Прохожие будут говорить: «Смотрите, дождь, а у этой девчонки длинноногая солнечная тень! Этого не может быть!». Они просто не знают, что те, кого любят, всегда бывают необыкновенными. Зонтик — … Немного помолчав, она сказала: «Но нам же негде жить, у нас нет дома». Он рассмеялся и сказал, что у него есть зонтик, совсем новый, который сам раскрывается, если нажать на кнопку. И зонтик — это прекрасный дом, очень уютный для двоих. Правда, у него нет стен, но зато стоит протянуть руку, и вы узнаете, какое на улице время года, например, прошла весна или все еще идет. С таким домом, как зонтик, удобно путешествовать, приятно слушать дождь и еще… Но она не спросила: «что еще...» и ушла к другому, у которого была однокомнатная квартира со всеми удобствами, но, наверное, все-таки не было такого зонтика, а если и был, то, согласитесь, зачем человеку два дома, это же смешно… Теперь, спустя много лет, она наконец поняла, какой это был чудесный зонтик, маленький парашют, держась за который вдвоем, можно улететь далеко-далеко, особенно в дождливые дни… И она тоскует в своей уже трехкомнатной квартире, потому что, чем больше квартира, тем дальше друг от друга те, кто в ней живут, и когда идет дождь, она готова броситься вниз, чтобы разыскать свой зонтик, но разве с пятнадцатого этажа узнаешь, какой зонтик твой? А если и узнаешь, то ведь неизвестно — исправно ли сегодня работает лифт.

Владимир Высоцкий КАНАТОХОДЕЦ (Енгибарову) — Он не вышел ни званьем, ни ростом. Нe за славу, нe за плату — На свой, необычный манер Он по жизни шагал над помостом — По канату, по канату, Натянутому, как нерв. Посмотрите — вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет! Чуть левее наклон — все равно не спасти… Но должно быть, ему очень нужно пройти четыре четверти пути. И лучи его с шага сбивали, И кололи, словно лавры. Труба надрывалась — как две. Крики «Браво!» его оглушали, А литавры, а литавры — Как обухом по голове! Посмотрите — вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет! Чуть левее наклон — все равно не спасти… Но теперь ему меньше осталось пройти — уже три четверти пути. «Ах как жутко, как смело, как мило! Бой со смертью — три минуты!» — Раскрыв в ожидании рты, Из партера глядели уныло Лилипуты, лилипуты — Казалось ему с высоты. Посмотрите — вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет! Чуть левее наклон — все равно не спасти… Но спокойно,- ему остается пройти всего две четверти пути! Он смеялся над славою бренной, Но хотел быть только первым — Такого попробуй угробь! Не по проволоке над ареной,- Он по нервам — нам по нервам — Шел под барабанную дробь! Посмотрите — вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет! Чуть левее наклон — все равно не спасти… Но замрите,- ему остается пройти не больше четверти пути! Закричал дрессировщик — и звери Клали лапы на носилки… Но прост приговор и суров: Был растерян он или уверен — Но в опилки, но в опилки Он пролил досаду и кровь! И сегодня другой без страховки идет. Тонкий шнур под ногой — упадет, пропадет! Вправо, влево наклон — и его не спасти… Но зачем-то ему тоже нужно пройти четыре четверти пути! 1972

Владимир Высоцкий «Енгибарову — клоуну от зрителей» Шут был вор: он воровал минуты — Грустные минуты, тут и там, — Грим, парик, другие атрибуты Этот шут дарил другим шутам. В светлом цирке между номерами Незаметно, тихо, налегке Появлялся клоун между нами Иногда в дурацком колпаке. Зритель наш шутами избалован — Жаждет смеха он, тряхнув мошной, И кричит: “Да разве это клоун! Если клоун — должен быть смешной!” Вот и мы… Пока мы вслух ворчали: “Вышел на арену, так смеши!” — Он у нас тем временем печали Вынимал тихонько из души. Мы опять в сомненье — век двадцатый: Цирк у нас, конечно, мировой, — Клоун, правда, слишком мрачноватый — Невеселый клоун, не живой. Ну а он, как будто в воду канув, Вдруг при свете, нагло, в две руки Крал тоску из внутренних карманов Наших душ, одетых в пиджаки. Мы потом смеялись обалдело, Хлопали, ладони раздробя. Он смешного ничего не делал — Горе наше брал он на себя. Только — балагуря, тараторя, — Все грустнее становился мим: Потому что груз чужого горя По привычке он считал своим. Тяжелы печали, ощутимы — Шут сгибался в световом кольце, — Делались все горше пантомимы, И морщины глубже на лице. Но тревоги наши и невзгоды Он горстями выгребал из нас — Будто обезболивал нам роды, — А себе — защиты не припас. Мы теперь без боли хохотали, Весело по нашим временам: Ах, как нас прекрасно обокрали — Взяли то, что так мешало нам! Время! И, разбив себе колени, Уходил он, думая свое. Рыжий воцарился на арене, Да и за пределами ее. Злое наше вынес добрый гений За кулисы — вот нам и смешно. Вдруг — весь рой украденных мгновений В нем сосредоточился в одно. В сотнях тысяч ламп погасли свечи. Барабана дробь — и тишина… Слишком много он взвалил на плечи Нашего — и сломана спина. Зрители — и люди между ними — Думали: вот пьяница упал… Шут в своей последней пантомиме Заигрался — и переиграл. Он застыл — не где-то, не за морем — Возле нас, как бы прилег, устав, — Первый клоун захлебнулся горем, Просто сил своих не рассчитав. Я шагал вперед неукротимо, Но успев склониться перед ним. Этот трюк — уже не пантомима: Смерть была — царица пантомим! Этот вор, с коленей срезав путы, По ночам не угонял коней. Умер шут. Он воровал минуты — Грустные минуты у людей. Многие из нас бахвальства ради Не давались: проживем и так! Шут тогда подкрадывался сзади Тихо и бесшумно — на руках… Сгинул, канул он — как ветер сдунул! Или это шутка чудака?.. Только я колпак ему — придумал, — Этот клоун был без колпака. 1972 г.

Леонид Енгибаров (Енгибарян) Енгибаров Леонид Георгиевич (15 марта 1935 г., Москва — 25 июля 1972 г., Москва) – гениальный клоун и мим, лауреат международных конкурсов, основатель эстрадного театра пантомимы в Москве. Снимался в фильмах Сергея Параджанова, Василия Шукшина, Ролана Быкова. * ОЗОРНИК ЛЁНЯ. — За пять минут до смерти он еще добивался свидания. Молоденькая медсестра, которая собиралась делать ему укол в сердце, не знала даже, как себя вести в столь неординарной ситуации: в училище этого не преподавали. Она, как, впрочем, и сам врач, вообще мало что соображала в этот вечерний час: 25 июля 1972 года в Москве было действительно жарко. И тем не менее растерянность бригады «скорой помощи» была обусловлена совершенно Иным обстоятельством. Атмосфера, в которой неожиданно для себя очутились дежурившие в этот странный день медики, веяла мистикой. Врач – вполне заурядная личность, весьма походил на аптекаря из Фигераса, «не ищущего абсолютно ничего». Впрочем, с этой картиной Сальвадора Дали он знаком не был, а посему его полная растерянность с каждой минутой принимала все более обостренные формы. Он задавал «абсолютно ненужные» вопросы, но ответов не получал. Сам умирающий, который в отличие от бригады все прекрасно осознавал и даже (по мере сил) контролировал ситуацию, продолжал объясняться в любви молоденькой медсестре. «Люблю красивых девушек, особенно сиделок», – этим своим предпоследним, как очень скоро окажется, предложением Леонид Енгибаров окончательно расстроит и без того уже провисшие нервы бригады. Утром 26 июля 1972 года Москва станет мировой столицей слухов, сплетен и легенд. Они будут стучаться в двери советской интеллигенции, вплывать сквозь сито телефонных трубок в ушные раковины миллионов и нестись-нестись-нестись. Смерть великого мима воистину превратится в легендарное действо: он пока еще не воскрес, а уже тысячи толкований. Причем, толкуют все – и знахари, и прокаженные, и правозащитники, и изуверы… И спорят: от большой ли дозы кокаина или очередных декалитров водки он помер. А может его убили? Леонида Енгибарова, конечно, никто не убивал: слабо! Травить, разумеется, травили, целиться – целились (кстати, не всегда безуспешно), однако убить его было по сути невозможно. Как невозможно пресечь магматические выбросы и фумаролы вулкана. Глубочайший кратер его души извергал огромные потоки огненной лавы, пока, как это обычно бывает с гениями, не потух сам вулкан. Данное явление «енгибаровской природы» и описал соприродный ему Владимир Высоцкий: В сотнях тысяч ламп погасли свечи. Барабана дробь… и Тишина! — Слишком много он взвалил на плечи Нашего. И сломана спина. Впрочем, и потухший вулкан высоты своей не теряет. Он остается вулканом, причем, весьма даже значительным, ибо обрастает легендарной – туфовой – растительностью на склонах. Однажды в Ереване он спросит у старого каменщика Акопа: «Мы много лет с тобой дружим и многое знаем – ты о камне, я -о человеческом сердце. Людские сердца бывают самые разные. Бывают чистые, как горный хрусталь, бывают драгоценные, излучающие свет, как рубин, бывают твердые, как алмаз, или нежные, как малахит. Я знаю, есть и другие – пустые как морская галька, или шершавые, как пемза. Скажи, мастер, из какого камня мое сердце?» «Твое сердце из туфа, – отвечает каменщик. – Ты не должен печалиться, что оно не такое твердое, как алмаз. Туф – редкий камень, он дает людям тепло, а болит твое сердце потому, что туф ранимый и все невзгоды оставляют на нем свои следы. Туф – это камень для тебя, для художника». Леонид Енгибаров действительно был Художником. Его репризы – особый жанр сценической литературы. Как и знаменитые енгибаровские новеллы. Кстати, всегда автобиографичные. Он сам писал сценарий собственной жизни, сам осуществлял ее постановку, сам выбирал персонажей своей судьбы, в том числе зачастую завистливых и невежественных – коллег по цеху, которые даже не подозревали о таком своем предназначении. Он, конечно же, болел «гамлетизмом» – авантюрным недугом молодых, красивых, благородных и одаренных людей, являющихся, как правило, слабыми и уязвимыми биологическими особями. Внутривидовой борьбы за существование они просто не принимают и качество всегда противопоставляют количеству. Даже если количество аплодирующих рук определяет качество актера. Эта болезнь, очевидно, существовала еще до Шекспира, однако диагноз будет поставлен значительно позже. Кстати, этот недуг помимо прочего предполагает и непременное наличие в лексическом арсенале больного язвительных и задевающих заурядные амбиции шуток. Таким искусством Леонид Енгибаров владел сполна: своего рода контрудар мещанскому сознанию и быту. Великий эрудит и библиофил, он очень часто будет высмеивать карикатурных чиновников и невежество своих «доброжелателей». «У Олега Попова дома всего семь книжек и все сберегательные», – извергнет он однажды в ярости: он знал свою цену и знал стоимость других. В том числе коверных армянского цирка – Сико и Сако, которые, подобно именитым московским коллегам, в свою очередь не желали видеть на арене молодого выпускника циркового училища. Впрочем, этим они и остались в истории клоунады. «Леонид Енгибаров – гений, легенда, – позже констатирует великий Марсель Марсо. – Он близок нам, французам, и вместе с тем он очень сильно ощущает свою армянскую принадлежность». Известный в Марьиной Роще «озорник Леня» действительно полюбит Ереван, армянскую историю и особенно искусство армянских канатоходцев. Со временем он научится жонглировать не только булавами, но и эпизодами своей жизни. Ему удается абсолютно все. Он кумир целого поколения: великий Высоцкий пытается походить на него. И не только он один. «Клоун – это мое хобби, я в первую очередь литератор и автор», – скажет он уже в начале 1970-х годов: отныне Енгибаров всецело поглощен литературой. Впрочем, за пять минут до смерти он опять добивается свидания. С Вечностью ли? Молоденькая медсестра, которая собирается делать ему укол в сердце, не знает даже, как себя вести в столь необычной ситуации. Она, как, впрочем, и сам врач, вообще мало что соображает в этот вечерний час: день 25 июля 1972 года в Москве действительно выдался жарким. И тем не менее растерянность бригады «скорой помощи» обусловлена совершенно иным обстоятельством: оцепеневшие, они наблюдают поставленный умирающим режиссером сценарий собственной смерти. Она, конечно, малость поспешила, но режиссер всегда был к ней готов. Медсестра сделает ненужный укол уже после кончины Леонида. Но до этого «властитель дум» самого продвинутого советского поколения успеет-таки обратиться к матери Антонине Адриановне, с последним заклинанием: «Рукописи». * Из книги «100 величайших армян XX века». 2007 год, Москва. Автор Арис Казинян.

Запоминающиеся номера, Яркий, самобытный клоун. Не стоит копаться в его жизни. Он занял свое достойное место в истории цирка.

Самый прикольный клоун из детства.